Анна Ахматова и Амедео Модильяни: история тайной любви
Роман, полный невероятных предположений и досужих суждений, — именно такими оказались отношения талантливого итальянского художника Амедео Модильяни и великой русской поэтессы Анны Ахматовой. В нём было место и тайнам, и противоречиям, и рождению истинного искусства, в чертах которого угадывается недосказанная история глубокой любви. Две известные личности с особым отношением к противоположному полу смогли воспылать страстью друг к другу на весьма короткое время.
«Счастье — это ангел с печальным лицом», — это единственные, написанные рукой Амедео Модильяни слова о том, что для него было счастьем.
И счастьем этим была его тайная муза, его «Египтянка» — Анна Ахматова.
Творчество Модильяни 1910-1913-х годов часто называют «египетским» или «негритянским». В своём очерке о Модильяни Ахматова уделила этому периоду особое внимание. Вначале она писала о том, что значил этот период в жизни каждого из них, а затем называет Египет «последним увлечением» художника. И не без иронии добавляет:
«Теперь этот период Модильяни называют негритянским периодом».
«Он говорил: «Драгоценности должны быть дикарскими» (по поводу моих африканских бус) и рисовал меня в них».
В очерке о Модильяни Ахматова писала о том, что они оба «... не понимали одну существенную вещь: всё, что происходило, было для нас обоих предысторией нашей жизни: его — очень короткой, моей — очень длинной».
И дальше:
«... всё божественное в Модильяни только искрилось сквозь какой-то мрак».
Эти слова Анны равнозначны словам Амедео о счастье.
«И через всё, и каждый миг,
Через дела, через безделье
Сквозит, как тайное веселье,
Один непостижимый лик.
О Боже! Для чего возник
Он в одинокой этой келье?».
Данное стихотворение поэтессы можно сравнить со словами Модильяни из письма к ней:
«Вы во мне как наваждение».
«Ангел с печальным лицом...», — именно такое впечатление она производила на многих.
«Грусть была, действительно, наиболее характерным выражением лица Ахматовой. Даже — когда она улыбалась. И эта чарующая грусть делала её лицо особенно красивым <...> вся её стройность была символом поэзии... Печальная красавица, казавшаяся скромной отшельницей, наряжённая в модное платье светской прелестницы» — именно так отзывался Юрий Анненков об Анне Ахматовой.
«Как чёрный ангел на снегу...», «Вполоборота, о печаль...» — говорил о ней Осип Мандельштам.
Впервые с Модильяни они встретились в мае 1910-го года, во время — парадокс судьбы — её свадебного путешествия с мужем Николаем Гумилёвым. Они обвенчались незадолго до этого — 25-го апреля. Говорят, Николай понимал, что слишком свободную, захваченную чувственным вихрем жизни, вольнолюбивую Анну, остановить невозможно.
Гумилёв привел молодую жену в «Ротонду» — кафе, где собиралась вся художественная и литературная богема Парижа. Там её Модильяни и заприметил. Он был нараспашку, раскрывал перед всеми свою веру в жизнь... Он пристально вглядывался в лица и рисовал. В искусстве его не интересовало ничего, кроме человека. А потом одержимый и пьяный рвал в клочья разлинованную бумагу, потому что не мог достичь одному ему известного предела.
Она не могла его не заметить. Она изумилась, и это чувство, смешанное с желанием и восхищением, не мог не заметить её муж.
Гумилёв приревновал жену, «Моди» в свою очередь устроил скандал из-за того, что Николай обращался к жене на русском, который окружающие не понимали. Их страсть была неудержимой, но по понятным соображениям, недолгой.
Она много лет позже рассказывала об этой встрече, наполняя каждый раз новым содержанием. Сама творила миф, как вспоминали слушатели. Заметила его сразу, по пристальному взгляду... и подошла первая.
Заговорили. Вмешался супруг и предложил, по-русски, уйти из этого «сарая», чем вызвал у ничего не понявшего Моди раздражение. Гумилёв словно почувствовал соперника: увидел в этой встрече знак судьбы. Не зря позднее он плохо отзывался о Модильяни. А всего в 1910-м году было несколько мимолётных встреч.
«Он казался мне окружённым плотным кольцом одиночества. Не помню, чтобы он с кем-нибудь раскланивался в Люксембургском саду или в Латинском квартале, где все более или менее знали друг друга. Я не слышала от него ни одного имени знакомого, друга или художника, и я не слышала от него ни одной шутки. Я ни разу не видела его пьяным, и от него не пахло вином. Очевидно, он стал пить позже, но гашиш уже как-то фигурировал в его рассказах. Очевидной подруги жизни у него тогда не было. Он никогда не рассказывал новелл о предыдущей влюблённости (что, увы, делают все). Со мной он не говорил ни о чём земном. Он был учтив, но это было не следствием домашнего воспитания, а высоты его духа».
Амедео писал Анне «всю зиму» безумные письма, из которых она «запомнила несколько фраз».
Верится с трудом. Год летел. Она грустила, мечтала, писала (теперь самые знаменитые) стихи о любви, в которых «лёгким облачком» поселился он, буквально ставший её «музой»:
«В пушистой муфте руки холодели.
Мне стало страшно, стало как-то смутно.
О, как вернуть вас, быстрые недели
Его любви, воздушной и минутной...».
Все, кто общался с Ахматовой в то время, отмечали её загадочно-печальный вид, а первые напечатанные стихи связывали с именем Гумилёва. О, как они ошибались! Николай вернулся из поездки в Африку. Анна же вскоре уехала в Париж. Одна. К своему Амедео.
«Я беру Вашу голову в руки и опутываю любовью» — писал Анне влюблённый в неё экспрессионист.
Париж таял и сиял восходящим солнцем. Мужчина и женщина, два художника кисти и слова, чувствовали невероятную магическую силу притягательности друг к другу. Царственная красота юной поэтессы приводила в восторг его утончённый вкус. Тогда и появились ню, не оставившие тени сомнения в характере их отношений. Это, конечно, рисунки влюблённого, в каждой линии которых видно, какой всё-таки прекрасной была эта женщина.
Позже, найденные «боттичеллевские» линии будут «путешествовать» по всем его живописным ню. Но он уже был другой:
«... я сама заметила в нём большую перемену, когда мы встретились в 1911-м году. Он весь как-то потемнел и осунулся».
Между тем, это были два счастливых месяца: пережили они знакомое многим хмельное, безудержное веселье безумного парижского праздника. Иногда у него появлялись деньги, и тогда он был особенно щедр на «праздник»: дальние прогулки-поездки в Булонский лес, парк Бют-Шомон, кафе... Бродить по ночному Парижу — его любимое занятие.
«Модильяни любил ночами бродить по Парижу, и часто, заслышав его шаги в сонной тишине улицы, я подходила к окну и сквозь жалюзи следила за его тенью, медлившей под моими окнами».
Поэтесса в 1964-м году оборвала фразу. Не могла проговориться всему миру, что не всегда он просто проходил мимо её окон. Ещё раньше проговорилась муза.
Вспоминая, Анна Андреевна с трепетом рассказывала, как Амедео укрывал её под дождём во время их прогулок, и описала случай, когда пришла к нему с букетом роз, а его не было дома. Здесь поэтесса признавалась, что начала отрывать и бросать лепестки ему в окно:
«Как-то раз мы, вероятно, плохо сговорились, и я зайдя за Модильяни, не застала его и решила подождать его несколько минут. У меня в руках была охапка красных роз. Окно над запертыми воротами мастерской было открыто. Я, от нечего делать, стала бросать в мастерскую цветы. Не дождавшись Модильяни, я ушла».
А сам художник потом сказал, что они очень красиво лежали:
«Когда мы встретились, он выразил недоумение, как я могла попасть в запертую комнату, когда ключ был у него. Я объяснила, как было дело.
«Не может быть, — они так красиво лежали...»».
Из 16 полотен, подаренных ей, она бережно хранила лишь тот, что висел над кроватью. Пристойный. Ахматова говорила, что рисунки сгорели в царскосельском доме. Видимо вместе с письмами Моди. Осенью 1993-го года на Венецианской биеннале современного искусства впервые состоялась выставка работ Модильяни из коллекции друга и первого собирателя произведений Александра Поля. Вдруг 12 рисунков были узнаны как изображения Анны Ахматовой. Понятно, почему уже статусный классик, так трогательно скрыла свои истинные отношения с художником. Свидетельство чувств молодых людей — прекрасные рисунки — ню.
«Рисовал он меня не с натуры, а у себя дома, — эти рисунки дарил мне. Их было шестнадцать. Он просил, чтобы я их окантовала и повесила в моей комнате. Они погибли в царскосельском доме в первые годы Революции. Уцелел тот, в котором меньше, чем в остальных, предчувствуются его будущие «ню»...».
Она хотела сказать что-нибудь снисходительно-шутливое про вечные эти поиски стиля и натуры, но она знала, что неизменный синий блокнот будет с ним и тогда, когда он придёт к ней ночью на улицу «Бонапарт». Знала, что он будет снова её рисовать — и при отблесках лампы, ночью, и под утро, утомлённый и умилённый. Она позировала послушно, и надевала тяжёлые африканские бусы, и заламывала руки над головой, оправляя причёску и замирая в недвижности с затёкшими руками, и даже вставала в поразившую его (но хорошо знакомую уже и посетителям ивановской «башни», и свите Гумилёва из слепневской округи) позу «женщины-змеи».
Но ведь и она — и ожидая свиданья весь год, и подчиняясь ему, и отдаваясь ему, и его подчиняя, — она тоже ведь ни на минуту не забывала о том, что за всё, что случается с ней отныне, за всё, что происходит вокруг и происходит в душе, за каждый вздох грусти и всхлип восторга она в ответе перед этим жестоким божеством, перед собственным её искусством, перед русским словом, которому она служит... Именно так понимали они тогда служенье Искусству, заменившее им служение Богу. Всё, что происходит с ней и в ней, потом должно будет вылиться в стихи — и эта комната с узкими окнами и французской надписью у неё над головой (попробуй не читай, хотя бы и в минуту страсти, когда надпись всегда над тобой и так часто выражает твою мысль — «Смилуйся над нами, Господь»); комната с севрскими статуэтками на комоде, комната в старинном доме на улице «Бонапарт»; и эти долгие часы сидения в неудобной, но так понравившейся ему позе; и новое ожидание после того, как она прождала весь вечер, чтобы его наконец обнять (но ведь «он так хотел, он так велел», чтоб она замерла в неподвижности). Она, конечно, понимала уже, что и он не свободен тоже, что он раб своего дара, что он в поиске, в муках — совсем как бедный её Коля, — в поисках того, что ей — о, счастье! — даётся пока так легко... Как, скажем, эти стихи, которые она с такой откровенностью назвала «Надписью на неоконченном портрете»:
«Взлетевших рук излом больной,
В глазах улыбка исступленья,
Я не могла бы стать иной
Пред горьким часом наслажденья.
Он так хотел, он так велел
Словами мёртвыми и злыми.
Мой рот тревожно заалел,
И щёки стали снеговыми...».
Для Амедео, как и для обожаемого им Данте Алигьери, эта бледность была и цветом любви, и цветом страсти, и цветом благочестия.
Однако, пора было вернуться в Россию.
Было прощание, последняя их прогулка, последнее кафе, последний парк, последняя ночь... Она услышала его шаги, она сбежала вниз — как всегда, — но всё было пронзительнее и грустнее, чем всегда, может, оба знали, что не увидятся больше. Той осенью, в Царском Селе, она написала «Песню последней встречи», которая сразу стала одним из самых модных и знаменитых в России стихотворений, таким знаменитым и таким модным, что стареющая Анна возненавидела его к концу жизни, ревнуя к этой былой славе и даже сочтя её позднее незаслуженной. Там всё было, в этом раннем стихотворении, хранящем боль прощания, — и эти ступеньки от двери до тротуара, и эти клёны на улице «Бонапарт», и мертвящее горе разлуки, и роковые предчувствия...
«Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
Показалось, что много ступеней,
А я знала — их только три!
Между клёнов шепот осенний
Попросил: «Со мною умри!
Я обманут моей унылой,
Переменчивой, злой судьбой».
Я ответила: «Милый, милый!
И я тоже. Умру с тобой...»
Это песня последней встречи.
Я взглянула на тёмный дом.
Только в спальне горели свечи
Равнодушно-жёлтым огнём».
А потом были слёзы, и был, похоже, тяжкий разговор на вокзале — она замучила его, истерзала, и он ушёл. Она сама сказала, чтобы он уходил, — она вдруг поняла, что это конец... так, во всяком случае, рассказывает малоизвестное стихотворение: она осталась одна в этом полукруглом зале, где пол был засыпан опилками и где старик, похожий на барана, с такой важностью читал «Фигаро», точно это была Библия...
«Да лучше б я повесилась вчера
Или под поезд бросилась сегодня».
Она жила ожиданием писем, спрятавшись в глуши деревни, но их больше не было. Под напором «глубоко пережитого чувства» у Ахматовой рождались строки, которые нынче — бесценное сокровище русской любовной лирики. Через пару лет издан самый знаменитый сборник стихов — «Чётки» — словно загадочный «памятник» ушедшей любви, весь пронизанный Парижем и воспоминаниями о Модильяни. Но имя названо не было. И кому только потом не приписывали это посвящение поэтессы...
Жизнь Амедео заполнили другие женщины. А ещё он всё больше погружался в алкогольный угар. И ни одна женщина не могла ему помочь. Они любили его таким, каким он был: нежным и ласковым, когда был трезв; буйным и жестоким в пьяном угаре. Но долго рядом с ним никто не выдерживал. Потому что кроме алкогольной зависимости, у него была другая и самая главная для него — творческая. Модильяни был художником от Бога. Слава уже «наступала ему на пятки».
Появились покровители и меценаты. В 1917-м году состоялось открытие выставки. Да. Она была скандальной, так как его живописные ню для того времени казались радикальными изображениями. И дело не в обнажении, а в том эротизме, которым они пылали, глядя прямо в глаза зрителям. Выставку запретили, но за картинами Модильяни начинали охотиться коллекционеры. К 1920-му году за портрет, принадлежащий кисти Амедео, давали 400-600 франков — огромные по тем временам деньги. Однако, смерть опять опередила славу. В январе 1920-го туберкулёз, алкоголь и наркотики, окончательно подточили его силы. В день смерти другу художника Леопольду Зборовскому предложили 400 тысяч франков — за собрание из 50 полотен художника.
Анна Ахматова узнала о его славе и смерти случайно через несколько лет.
12-го апреля 1965-го года, менее чем за год до своей собственной кончины поэтесса решила переписать всё своё завещание.
«Около часа мы провели у нотариуса, выполняя различные формальности, — вспоминал Иосиф Бродский. — Ахматова почувствовала себя неважно. И выйдя после всех операций на улицу, Анна Андреевна с тоской сказала:
«О каком наследстве можно говорить? Взять подмышку рисунок Моди и уйти!»».
Корней Чуковский вспоминал:
«Не расставалась она только с такими вещами, в которых была запечатлена для неё память сердца. То были её «вечные спутники» — шаль, подаренная ей Мариной Цветаевой, рисунок её друга Моди, перстень, полученный ею от покойного мужа...».
В 1965-м году, незадолго до кончины, Анна Ахматова в третий — и последний — раз попала в Париж. Встретилась там с соотечественником писателем Георгием Адамовичем, эмигрировавшим во Францию после революции. Позже Георгий так описал эту «необыкновенную встречу» с поэтессой:
«Она с радостью согласилась покататься по городу и сразу же заговорила о Модильяни. Прежде всего Анна Андреевна захотела побывать на улице «Бонапарт», где когда-то жила. Стояли мы перед домом несколько минут.
«Вот моё окно, во втором этаже. Сколько раз он тут у меня бывал...», — тихо сказала Анна Андреевна, опять вспомнив о Модильяни и силясь скрыть своё волнение...».
На Западе документов об Ахматовой, связанных с именем Модильяни, вообще не существует. Его письма, которые она цитирует в очерке, не сохранились. Основные источники — мемуары. Таким образом, очерк, рисунок и две не вошедшие в «Поэму» строфы являются единственными опубликованными в России документами. Их немного, но вполне достаточно, чтобы понять, почему Модильяни в жизни Ахматовой был «многих бедствий виной» и мог «даже в сон вносить расстройство», а также почему Ахматова была для него наваждением, счастьем, «ангелом с печальным лицом» — источником вдохновения для многих его работ.
«Как я теперь понимаю, его больше всего поразило во мне свойство угадывать мысли, видеть чужие сны и прочие мелочи, к которым знающие меня давно привыкли. Он всё повторял:
«Передача мыслей...».
Часто говорил:
«Это можете только Вы».
Анна Ахматова, быть может, была единственной или, во всяком случае, одной из немногих знавших Амедео Модильяни, кто навсегда сохранил о нём светлую, чистую и тёплую память, кто разглядел в нём не неудачника, а необыкновенный талант, который не смог приспособиться к окружавшей его действительности, совладать со временем.
Лишь на закате своей жизни она, с особым трепетом, поведает историю о жгучем красавце из Парижа, о котором не было написано ни одного стиха, но зато какая глубокая тоска появится в её произведениях после их расставания. И сам Модильяни не станет кричать об их отношениях, а просто напишет картины с её изображением. Видимо, так передают свои чувства настоящие люди искусства: молчат вслух, и кричат о них в своих гениальных произведениях.
«В синеватом Париж тумане,
И наверно, опять Модильяни
Незаметно бродит за мной.
У него печальное свойство
Даже в сон мой вносить расстройство
И быть многих бедствий виной.
Но он мне — своей Египтянке...
Что играет старик на шарманке?
А под ней весь парижский гул.
Словно гул подземного моря, —
Этот тоже довольно горя
И стыда и лиха хлебнул».
Материал предоставлен сообществом
«S C A R L E T»